Доменик усмехается, машинально облизываясь, хочет сказать что-то на счет примитивного мышления, а потом давится собственными словами, воздухом, слюной, закрывает глаза. Он успевает только подставляться под чужие поцелуи-укусы, выгибаясь под разными углами, успевает только кусать губы, кладя одну ладонь Трэвису на затылок, зарываясь пальцами в коротких темных волосах. Он заставляет себя не издавать ни звука, давит прокатывающиеся по глотке стоны, выдыхая только чуть более шумно, чем обычно. Он молчит. Этого более, чем достаточно.
Доменик чувствует чужое дыхание на шее, слышит вопрос, ощущает его позвоночником. С губ вслед за вопросом о красивых чудиках срывается ответ – «Чудовище». Доменик тянет Трэвиса за волосы на затылке, цепляет поцелуями его губы, а в голове бьется только это слово, «чудовище». И оно все целиком и по отдельности – про Доменика.
Что-то в его голове щелкает. Какая-то струна лопается, а может и все разом. Какой-то механизм ломается. И всё, что он так бережно хранил, всё, что так бережно прятал даже от самого себя, - всё это захлестывает с дикой яростью, накрывает с головой. Ник целует Ганнера грубо, слизывает с чужих губ солоноватую кровь, не хочет открывать глаза.
Ник всегда слишком много думает. Он всегда фиксируется на одной мысли. И сейчас это - спираль, вокруг которой крутится его небольшая галактика; в нём — загадка, тайна, магнит, в нём колоссальное чувство саморазрушения и отрицания.
Доменик хочет сказать самому себе, что всё просто отлично. Но ему не хватает времени. Он шарит руками по чужому телу, нащупывает чужую руку, тянет её ниже, заставляя Ганнера сместить ладонь с ребер. Он выгибает спину, чувствуя бешенный контраст в температуре тел, слушая грудной клеткой чужое сердцебиение. Он отворачивается, тыкается губами в чужую сонную артерию, слизывает соленые капли с кожи, а потом кусает, оставляя не кровоподтек даже, а вмятины, наливающиеся алой влагой. Ник знает, что всё это кончится паршиво.
А еще он знает, что не достоин всего этого. И в эту самую секунду мысль цепляется за те самые сломанные механизмы, за те самые порванные струны, за переключенный в голове тумблер. Организм, будь у него отдельный разум, потребовал бы транквилизаторов. Тогда все было бы ровно, все было бы не так ярко, но хорошо. Тогда он не стал бы так много думать, а действовал бы. Он бы просил еще, говорил бы какие-нибудь колкие гадости, мешая их с хриплыми стонами. Всё. Было бы. Не. Так.
Единственное, о чем он может сейчас думать – это чужие руки. Чужие губы. Чужой голос и чужое дыхание. И всё это – чертов Ганнер, который сломал к чертям ту стену, что Доменик выстраивал с самого гребанного детства. Ганнер заявился наркоманом в его клинику, Ганнер переступил порог его квартиры, Ганнер прошелся грязными башмаками по паркету. Трэвис, мать его, Ганнер включил свет там, где в его жизни всегда была кромешная тьма. И то, что на этот свет вылезло – пугало Доменика так, как никогда и ничто раньше.
Ник, разрывая поцелуй, в который снова успел утянуть Трэвиса, рычит полузадушено, словно пойманный в клетку полудохлый зверь, упирается ладонями ему в грудь, отталкивая от себя в сторону. Он жмурится и мотает головой. Он похож на ребенка, который не хочет верить в развод родителей.
А потом Доменик открывает глаза. И смотрит с такой бешенной яростью, будто Трэвис только что пришел. Будто не было ночи под одним одеялом, не было одуряющего аромата кофе, не было ничего. И Ник почти готов в это поверить.
- Убирайся, - шипит, и в этом ему позавидовала бы самая ядовитая гадюка.
- Пошел прочь, - шепчет, вжимаясь лопатками в стену.
- Не прикасайся ко мне! – срывается на хриплое отрицание, а в глазах плещется ненависть.
Ненависть к себе, к Трэвису, ко всему на свете.
То самое, что он так отчаянно прятал полчаса назад, вылилось, пробравшись наружу. Его буквально трясло от осознания, что Трэвис к нему прикасался. Прикасался так нежно, так аккуратно. Так правильно.
Усилием воли он запихивает все эмоции в плотный вакуумный шар. Вдыхает со свистом и глубоко. Закрывает на секунду глаза, а открыв, смотрит безэмоционально, почти насквозь.
- Пошел. Вон. Из моей. Квартиры. – Тихо, мягко, с блеклым подобием ярости, которая секунду назад захлестывала с головой.
На губах все еще горит чужой поцелуй, а по ребрам стекает ощущение чужого прикосновения.

Наверное, Ганнер в последствии мог бы стать его мозгом. Нет, не так. Он бы стал его _нормальностью. Потому как сам себя Доменик сейчас взялся бы охарактеризовать лишь всеми известными ругательствами. Где-то внутри какая-то его часть рвалась пополам. Ровно так, аккуратно, почти как по пунктирной линии. Как только Трэвис скрылся в ванной, хлопнув дверью, Дрейвен подтащил к себе одеяло, скомкав его, ткнулся носом в теплую ткань и полузадушено взвыл.
Порой казалось, что его разум населяют десятки разномастных монстров. Каждый тянул в свою сторону. Каждый хотел своего. Один из них, появившийся относительно недавно и еще не имевший права голоса, хотел Трэвиса. И сейчас он был похож на ребенка, у которого отобрали конфету. Этот милый маленький монстр плакал в углу и требовал свою конфету обратно. Остальные «головные тараканы» рвали остатки выдержки Дрейвена на мелкие кусочки.
Когда воздух в легких закончился, Ник отпихнул одеяло в ноги, провел ладонью по животу к шее и задумчиво уставился на влажную ладонь – он даже успел покрыться мокрым липким потом, пока Трэвис вжимал его в кровать. М-да, приключение удалось на славу.
Ожидание затянулось в еще одну личную вечность. В голове царила хаотичная пустота, а Ник никак не мог понять, что же ему делать. Но все встало на свои места, стоило только Ганнеру появиться в поле зрения и подать голос. Ник некоторое время молча его рассматривал, а потом, опустив взгляд, словно нашкодивший котенок, тихо изрек:
- Прости. – И всё. Да, «прости» - то самое, что я хотел услышать от самого себя. И то самое, что хотел услышать от меня Трэвис. Конечно же. Самоирония взбурлила лавовым потоком. Уголок губ дернулся вниз, но Дрейвен взял себя в руки.
Мутное понимание того, что Ганнер – его якорь, ударило в солнечное сплетение. Хотя разговаривать с ним на тему своего прошлого не хотелось. Слабая надежда на то, что Трэвис – умный, Трэвис – сам все поймет, мелькала где-то на периферии сознания. Ник сглотнул и снова поднял взгляд, напряженно всматриваясь в Ганнера. Как этот тип его еще терпит? Почему до сих пор не свернул шею? Не прирезал к чертовой матери? Отчасти, Дрейвен был бы ему даже благодарен. Несколько секунд до смерти и всю вечность после. Может, даже являлся бы ему потом во снах.. И не только.. Мысль заставила усмехнуться – устало и слабо.
Спохватившись, что слишком часто меняет эмоциональный диапазон, Ник вцепился зубами в кулак, шаря взглядом по комнате. Если бы Трэвис ушел, он бы начал прибираться. Нет, сначала он бы себя успокоил, - и свое тело тоже. А потом начал бы прибираться. Организм отчасти требовал своего. Но Голод, размеренно вдохнув, снова, опять и вновь попытался успокоиться.
- Это была плохая идея.. Нет, хорошая, конечно.., - закусив губу, Доменик уставился в одну точку, чуть выше плеча Ганнера. – Но всё же не очень. Прости. У меня мало опыта общения.. хм.. с людьми в такой.. обстановке? Да.. Я.. – Давай, недоумок, объясни умными словами, кажись еще большим идиотом. – Это гаптофобия. –Скривившись, Ник насилу продолжил. – Не выношу физического контакта. Правда, временами. – Сглотнув, он нашарил взглядом глаза Трэвиса. – Хочу. Тебя. Но это сложно. Прости.